Спектакль как акция памяти жертв Холокоста – газета «Харьковские известия»

Действие спектакля происходит в Париже 1970 года, но по сюжету зрителя все время возвращают назад в прошлое главной героини, хозяйки домашнего приюта Розы, пережившей ужас концлагеря Освенцим. Многократно упоминаемый героиней, он является символом ада на земле, после которого Розе даже умирать не страшно. «Я старая больная еврейка. Со мной сделали все, что можно сделать с человеком», — с мудростью и неистребимой национальной иронией произносит исполнительница роли Розы Ольга Двойченкова. Единственное, что беспокоит умирающую от прогрессирующего маразма героиню, это судьба ее любимого воспитанника, мусульманского подростка Мохаммеда (Момо). Эта колоритная «мадам», в свое время зарабатывавшая на жизнь самой древней профессией, поражает широтой души, соперничающей только с пышностью ее форм. Герои спектакля представляют разные жизненные философии: идеалист Момо (Александр Щукин) тонко чувствует жизнь; доктора Каца и торговца коврами месье Хамиля (Сергей Городецкий) примиряет с несправедливостью жизни ирония конформиста; друг Момо Мойше (Руслан Романов) — прагматик, умеющий вертеться, хотя и не чуждый братству «отверженных»; трансвестит мадам Лола (Галина Мисюкевич) — радикал, бросающий вызов общественной морали. И только Роза с присущим ей талантом мудрой толерантности умеет их всех объединить в такую странную «общину». В то время как Юсеф Кадир (С. Городецкий), пришедший повидать своего сына, сходит с ума оттого, что у него приняли на воспитание «сына-мусульманина в хорошем состоянии», а возвращают «сына-еврея иудейского вероисповедания в плохом состоянии», Роза искренне раздражена его фанатизмом: «Какая разница: мусульманин или еврей? Посмотрите, ведь это же ваш сын»! Героиню О. Двойченковой трудно заподозрить в пафосе миссионерши. Актриса с веселым лицедейским азартом проращивает нынешнюю философию Розы из ее шокирующего и эпатирующего прошлого. Наверное, поэтому и слова Розы о том, «что она давно поняла, что Бог и любовь — это одно и то же», и ее исповеди-признания в любви, нравственные завещания Момо не коробят сусальностью. Наоборот, они трогают душу, как вид все-таки пробившегося к свету цветка на помойке.

Тема противопоставления биологических родителей и матери, которая воспитала, сближает постановку «Вся жизнь впереди» с притчей Соломона. Одна из сильнейших сцен спектакля — обретение и бесповоротная утрата Момо своего настоящего отца. Без сомнения не Мойше, а именно Момо — сын Кадира, это безошибочное узнавание-угадывание С. Городецкий играет интуитивно тонко. Момо тоже сначала поддался «голосу крови». Как молчалива и красноречива их зеркальная сцена ритуала с расстиланием коврика и последующей молитвы! А. Щукин скупыми верными средствами выразил ревнивое внимание и адское напряжение момента, когда Момо, обернувшись спиной, «впитывал» исповедь отца, одинадцать лет не приходившего к нему. Но, приняв сторону приемной матери, Момо стал невольным соучастником обмана, стоившего жизни настоящему отцу.

Проблематика спектакля, премьера которого совпала с Днем памяти жертв Холокоста, значительно шире, чем эта привязка. Кроме такой актуальной сегодня в мире темы войн на почве ксенофобии, религиозного фанатизма, в постановке значительное место занимает другая полемика Розы и Каца, душеприказчика приемной матери Момо. Доктор Кац и слова не хочет слышать об эвтаназии, в страхе отмахивается от Мохаммеда: «Запрещена! Мы, как никак, в цивилизованной стране». Момо же с ножом в руке бросается отстаивать священное право человека на определение своей судьбы. Перед Момо встала классическая дилемма трагического героя: цепляться за жизнь единственного родного человека и при помощи приемов «альтернативной медицины», подсказанных Мойше, гальванизировать мозг умирающей, дать ей жить «как овощу», или «отпустить» мать, как она о том просила. «Нельзя силой заталкивать жизнь в глотку человеку, который уже не способен за себя постоять и не может служить ни Господу, ни кому либо еще», — резюмирует одну из важных тем спектакля Момо в предпоследнем монологе. К слову, о глобальной человеческой толерантности авторов: в спектакле мусульманский мальчик по просьбе приемной матери-еврейки, которая сама уже не в силах, произносит молитву на идиш, а в финале упоминает об Иисусе. И вспоминаются слова Розы: «Бог един».

Еще одна тема спектакля непосредственно смыкается с направлением театра, в котором он родился: такого болезненного, такого трагического становлення личности подростка в среде «маргиналов». «Я не малыш Момо! Здесь нет больше малыша!» — драматически оглушительно отбрасывает прошлое в разговоре с вечно успокаивающим его Кацем Мохаммед-А. Щукин (и правда, кричаще выросший из куцого пиджачка и штанишек). А его вопрос: «Разве человек бывает для чего-то слишком молод?» — ставит в тупик даже изощренного в схоластике доктора.

У спектакля «Вся жизнь впереди» непривычная для наших зрителей, но по достоинству оцененная в Европе эстетика. Пространство образуют две алюминиевые стремянки, которые становятся то приметами подвала, то силуэтами шпилей Парижа, с которых парижский ангел-оборванец (Р. Романов) льет на одинокого Момо холодный душ дождя. Любая из этих «башен» ассоциируется с пародией на эпатировавшую Мопассана «груду металлолома», башню Эйфеля. Основная часть сценографии — ванная: бомбоубежище, кровать, машина, гроб… То там, то здесь на сцене рассыпается бронзой дождь осенних парижских листьев, вьются траурными икэбанами засохшие цветы («блюментаг» в переводе — день цветов), по сути же — намек на неизбежный финал истории Момо и Розы. Спектакль «Вся жизнь впереди» поражает парадоксальным сочетанием лексической жесткости, провокационно отстаиваемых его героями «свобод», с темой жертвенной преданности матери и сына, заботы молодых о старых и немощных. В первой редакции спектакля, с его лихо закрученным темпоритмом, энергия этих сталкивающихся смысловых потоков особенно сильно ощущалась зрителями. Жанр спектакля попеременно искрился гранями фарса, буффонады и трагедии. Хотя блюстителей чистоты «жанра» театра для детей и юношества брутальность Ажара–Коляды–Ковшуна и отпугивала. В редакции С. Городецкого жанр постановки стал ближе к мелодраме. Об этом свидетельствует и расширенное «литературное начало» — озвученная С. Городецким ремарка в начале спектакля, и финал. Когда Момо вместе с Мойше переворачивают опустевшую ванную кверху черным дном, она приобретает вид катафалка с зажженными свечами. Все герои снова собираются вместе и кладут на могилу камни, по древней иудейской традиции. В новой редакции у зрителей появилось больше пространства прочувствовать смысл монологов героев, пережить с ними моменты «в горе и в радости».

В то время, пока театр ведет переговоры о гастролях спектакля, харьковчане снова смогут увидеть постановку «Вся жизнь впереди» на малой сцене театра уже в марте.