Вспоминая Владимира Крайнева – газета «Харьковские известия»

Когда-то Генрих Густавович Нейгауз сказал: «Крайнев — один из любимых моих учеников, это настоящее, большое дарование».

— Конечно! Я никогда не скрывал, что я — харьковчанин и начальное музыкальное образование получил именно в этом городе. Харьков вообще всегда был силен своей пианистической школой. Если начать перечислять всех замечательных музыкантов, которых здесь воспитали, никакого интервью, думаю, не хватит. Один Владимир Горовиц чего стоит! И свою первую учительницу Марию Владимировну Итигину я, конечно, помню и буду благодарен ей, как говорится, по гроб жизни. Так что меня было кому научить — это главное. Учителя, все мое окружение воспитали и подготовили меня так, что я смог продолжить учебу в Московской консерватории и вот… выучился!

— Не знаю, никогда не думал об этом… Мой ответ может показаться как бы не по теме, но я думаю так: в чем-то мое поколение было серьезнее, чем нынешнее. Но, опять-таки, это было обусловлено жизненными обстоятельствами, теми, которые неизвестны нынешним молодым людям. И в этом есть тоже не только плохое, но и хорошее. Так что ничего такого особенно волевого и целеустремленного с моей стороны, возможно, и не было. Я должен был учиться — и все! Это было моей обязанностью, как у любого ученика. Просто большинство детей учились в общеобразовательных школах, а я с однокашниками — в музыкальной. Прогулять занятия по неосновным дисциплинам, накуролесить в классе, погонять по дворам, по городу, конечно, как и любому мальчишке, хотелось и мне. Но… я жил в коммунальной квартире того дома на улице Сумской, 49, в который «упирается» улица Бассейная (нынешняя Ярослава Мудрого). Городской транспорт тогда — не знаю, как сейчас, — ездил не очень часто, и я бегал в школу в основном пешком. Сначала вниз по Сумской, потом — или через Сад Шевченко и вниз по Клочковской, или до площади Тевелева (теперь Конституции) и вниз по Университетской горке на Свердлова. И за время этих пробежек я много чего успевал сделать (Смеется.), в смысле выпустить пар. Кстати, того здания, где располагается школа теперь, на углу улиц Карла Маркса и Дмитриевской, еще не было. Мы все, и ученики музыкальной школы, и учащиеся музучилища обитали в двух зданиях с общим двором на углу улиц Свердлова и Ярославской. Там, конечно, были уже немножко другие порядки — «руководили» те, кто постарше. Например, теперешний главный дирижер ХНАТОБа Виталий Куценко со товарищи, случалось, «воспитывал» нас, салаг. Но «сеансы воспитания» оказывались не злы и весьма кратковременны: «воспитатели» были постарше, значит, более заняты. Так что в их отсутствие во дворе мы успевали не только подраться, погонять мяч, по деревьям, заборам и крышам полазать, но и из рогаток пострелять, в пустые гильзы от патронов поплевать — да! — в общем, походить не только на ногах, но и на руках и головах!

— Вот уж о чем мы тогда действительно не думали. Мы все вели себя одинаково в соответствии с возрастом, а там… каждого в отдельности берег Бог. Короче говоря, есть что вспомнить…

— Город так преобразился, что «мои» места уже, можно сказать, не мои. К тому же практически нет здесь никого из моих родственников. И в свой дом на Сумской, конечно, я не хожу. Куда?! Там уже другие люди живут, коммуналка превратилась в «новоукраинскую» квартиру — там все в порядке (смеясь, вытягивает руки и расставляет «пальцы веером»). Поэтому приезжаю я только на конкурс либо, как и во все другие города, с концертами.

— Книги, книги, книги — всякие. В общем, литература и телевизор. В этом смысле я все знаю, везде побывал, в курсе всех дел — тут меня не собьешь!

— Это чушь собачья! Самая настоящая чушь! Тонкие пальцы (Фыркает.)… Такими пальцами и играют очень нервно… Тонкая душа должна быть у музыканта, и тонкий ум, и уши замечательные. А все остальное?.. Какими пальцами играть, не имеет никакого значения.

— Кому? Мне? Я — на кухне?! Мне нельзя! (Улыбается.) Как говорит моя жена: «У Вовы — руки!» (От души смеется.)

— Да-а-а… Я должен был быть весь переломанным… Но школу, слава Богу, окончил! (Смеется.) Это когда оглядываешься назад, вспоминаешь ее с умилением, а когда все эти контрольные вырастали перед тобой, как стена, будь они прокляты, алгебра и геометрия — это был кошмар и ужас. А диктанты, гармонические задачи?! Мы все не просто мучились, а умирали. Зато потом, когда смотришь с высоты прожитых лет, понимаешь, что это-то и было твое самое замечательное время. Замечательное тем, что ты, в общем, ни перед кем ни за что не был ответственным, — только за свои четверки, тройки и двойки, подумаешь! Вот так…

— Ну и что?! Хотя, действительно, последнее обстоятельство как-то заставило забыть о моем возрасте, но я, поверьте, был не так стар. К моменту начала того московского конкурса мне едва минуло 26 лет. (Улыбается.) Просто артистическая карьера моя началась рано. И этому, конечно, способствовал успех в различных конкурсах — в 19 лет я получил 2-ю премию на конкурсе в Лидсе, а через год стал победителем творческого соревнования в Лиссабоне. Все это было во время учебы у Генриха Густавовича Нейгауза, до 1964 года. А, окончив Московскую консерваторию в 67-м, я еще два года совершенствовался у него же в аспирантуре. Так что 1-я премия конкурса им. Чайковского как бы подвела итог моей творческой юности.

— Ну, не «сегодня», «сейчас», а, пожалуй, немного раньше я сказал бы приблизительно следующее: мне кажется, что я лучше владею исполнительским «дыханием». Что я имею в виду под словом «дыхание»? Это как бы взгляд сверху на то, что ты делаешь на сцене. Это полный контроль над собой, над всеми аспектами собственной интерпретации. К примеру, меня порой ругали за превышение темпов. Готов принять такую критику, когда темпы форсируются от отсутствия такого «дыхания»: рука несется, а мозг за ней не успевает. Однако если я свободно контролирую себя в данном, пусть в самом быстром, темпе, если успеваю сделать то, что считаю нужным, значит, я сознательно задал себе такие темпы, и они, с моей точки зрения, художественно оправданны. При таком свободном «дыхании» не только себя контролируешь, но и публику ведешь за собой.

— Совсем нет. Я в этом случае смело называю имена Фредерика Шопена и Сергея Прокофьева. В моем репертуаре все шопеновские баллады, скерцо, 24 этюда, многие другие пьесы. И в то же время моей натуре чрезвычайно близок жизнерадостный, насыщенный волевым напором и энергией тонус музыки великого советского композитора. Интерпретация всех пяти концертов Прокофьева, а также большинства его сонат принадлежит к моим высшим постижениям. Подчеркиваю: не достижениям, а постижениям…